Рассказ Дилан Томас Рассказы Дилан Томас (1914–1953) – валлиец, при жизни завоевавший своим творчеством сначала Англию, а потом и весь мир. Мастерская отделка и уникальное звучание стиха сделали его одним из самых заметных поэтов двадцатого столетия, вызывающих споры и вносящих новую струю в литературу. Его назвали самым загадочным и необъяснимым поэтом. Поэтом для интеллектуалов. Его стихами бредили все великие второй половины двадцатого века. Детство Томаса прошло главным образом в Суонси, а также на ферме в Кармартеншире, принадлежавшей семье его матери. Эти поездки в деревню и их контраст с городской жизнью в Суонси, стали основой для большой части его творчества Томаса, в особенности его рассказов и радиопостановок. Также важным источником вдохновения писателя были валлийский фольклор и мифология. Дилан Томас Рассказ Собственно, это и рассказом-то не назовешь. Ни настоящего начала, ни конца, да и середина ни то ни се. И речь всего лишь об однодневной поездке на шарабане в Порткоул, до которого, понятное дело, шарабан так и не докатился. И произошло это во времена, когда я был возвышенным и куда более симпатичным. Тогда я жил у моего дяди и его жены. Она, хоть и приходилась мне теткой, всегда оставалась для меня женою дяди – отчасти потому, что дядюшка был огромного роста, громогласный и рыжеволосый и, казалось, заполнял собой все пространство малюсенького домика – точь-в-точь старый буйвол, втиснутый в загон зоосада, – а отчасти потому, что сама она была такая миниатюрная, шелковая и шустрая и так неслышно скользила на мягких лапках, смахивая пыль с фарфоровых собачек, подавая еду буйволу, расставляя мышеловки, в которые никогда не попадалась сама: стоило ей юркнуть из комнаты, чтоб тихонько попищать где-нибудь в уголке, в укромном гнездышке на соломе, и вы тотчас забывали, что она вообще здесь была. Но он-то пребывал там неизменно, не человек, а пыхтящая, сопящая махина – его подтяжки напрягались, словно тросы, когда он втаскивался в узкий проход за стойкой крошечной лавки, смотревшей окнами на улицу, и дышал шумно, словно целый духовой оркестр. И буйно обжорствовал на кухне, причмокивая над обильным ужином, такой несоразмерный с окружающим, слишком огромный для всего, кроме своих собственных ботинок – не ботинок, а двух громадных черных лодок. Когда он ел, дом уменьшался в размерах; он вздымался громадой над мебелью, на крикливой клетчатой лужайке его жилета валялись, словно после пикника, окурки, корки, капустные кочерыжки, птичьи косточки, виднелись разводы от подливки; лесной пожар его шевелюры потрескивал между окороками, на крюках свисавших с потолка. Жена дядюшки была такая малютка, что ударить его могла, только встав на стул, – посему каждую субботу вечером в половине десятого он брал ее под мышки и осторожненько ставил на стул, причем обязательно на кухне, чтобы она могла треснуть его по голове тем, что под руку попадется, а на кухне под руку всегда попадалась фарфоровая собачка. По воскресеньям – и под мухой – он пел высоким тенором и завоевал множество призов. Впервые о ежегодной поездке я услышал однажды вечером, когда сидел за стойкой, на мешке с рисом под одним из дядюшкиных животов, и читал рекламу моющего средства для овец, потому что больше читать было нечего. Помещение до краев заполнял мой дядюшка, – когда вошли мистер Бенджамин Франклин, мистер Уизли, Ной Боуэн и Уилл Сентри, я решил, что лавка вот-вот лопнет. Казалось, мы все забились в ящик буфета, где пахло сыром и скипидаром, махоркой и бисквитами, нюхательным табаком и поношенным жилетом. Мистер Бенджамин Франклин сообщил, что набрал достаточно денег, чтобы нанять шарабан, купить двадцать ящиков светлого эля, да еще кое-что останется – чтоб всем участникам поездки подкрепиться при первой остановке, и еще, ему до чертиков надоела слежка, которую установил за ним Уилл Сентри. – Целый день, куда ни пойду, – жаловался мистер Франклин, – он тащится за мной, как одноглазая собака за пастухом. К моей собственной тени у меня в придачу есть еще и собака. На черта мне какой-то олух, таскающийся за мной повсюду с замурзанным шарфом на шее? Уилл Сентри покраснел и возразил: – Это масляные пятна. У меня теперь велосипед. – Ну просто ни минуты уединения, – продолжал мистер Франклин. – Веришь, прямо-таки прилип ко мне: боюсь, двинься я внезапно назад, окажусь у него на коленях. Просто удивительно, что он не ложится по вечерам в мою постель. – Жена не позволит, – сказал Уилл Сентри. Тут мистер Франклин еще больше разозлился, и они все принялись урезонивать его, приговаривая: – И что тебе дался этот Уилл Сентри? – Какой вред от старика Уилла? – Да он просто за денежками присматривает, Бенджи. – Я что, нечестный? – удивленно воскликнул мистер Франклин. Ответа не последовало, а потом Ной Боуэн произнес: – Ты же знаешь, что такое комитет. После Боба Скрипача они не очень-то доверяют новому казначею. – По-вашему, выходит, я способен пропить деньги на поездку, как Боб Скрипач? – спросил мистер Франклин. – Способен, – медленно произнес дядюшка. – Я подаю в отставку, – сказал мистер Франклин. – Только денежки сначала отдай, – вставил Уилл Сентри. – Кто подложил динамит в водоем для лососей? – спросил мистер Уизли, но на него никто и внимания не обратил. Через некоторое время они преспокойненько играли в карты в сгущающихся сумерках разогретой, пропахшей сыром лавки, и мой дядюшка надувался и трубил всякий раз, когда выигрывал, а мистер Уизли погромыхивал, как землечерпалка, и в конце концов я уснул на благоухающей подливками всхолмленной лужайке дядюшкиного жилета. Однажды воскресным вечером, вернувшись из Бетезды, мистер Франклин заглянул на кухню, где мы с дядюшкой поедали ложками сардинки прямо из консервной банки, потому что было воскресенье и дядюшкина жена все равно не позволила бы нам играть в шашки. Она тоже была где-то в кухне. Может, притулилась в бабушкиных настенных часах, свесивших гири и вздыхающих. Через секунду дверь отворилась снова, и в комнату проскользнул Уилл Сентри, вертя в руках несгибающуюся круглую шляпу. Оба они уселись на диванчик, одинаково чопорные, пронафталиненные, черные в своих костюмах для церкви – прямо как с похорон. – Я принес список, – сказал мистер Франклин. – Все заплатили полностью. Можешь спросить у Уилла Сентри. Дядюшка надел очки, обтер усы носовым платком, размером напоминающим наш государственный флаг, отложил в сторону ложку, которой только что ел сардины, взял у Франклина список, снял очки, чтоб видеть буквы, а потом не торопясь перебрал все имена одно за другим. – Энох Дэвис. Кулаки у него что надо. Никогда не знаешь, что ему в голову взбредет. Малютка Гервейн. Очень мелодичный бас. Мистер Кадвалладур. То, что надо. И часы мои ни к чему – он точнее скажет, когда начинать. Мистер Уизли. Никаких сомнений. Был в Париже. Увы, он плохо переносит дорожную тряску. В прошлом году на пути от «Улья» до «Золотого дракона» останавливал шарабан девять раз. Ной Борн. Миротворец. Сладкоречивый, как горлица. Никогда не спорьте с Ноем Боуэном. Дженнис Лаугор. Этого держите подальше от денежных дел. В противном случае приготовьте заранее окно с зеркальными стеклами. И десять кружек пива для сержанта. Мистер Джарвис. Весьма достойный человек. – Пытался протащить в шарабан поросенка, – вставил Уилл Сентри. – Живи и давай жить другим, – сказал дядюшка. Уилл Сентри покраснел. – Синдбад-мореход. Пусть посидит дома. Старый О. Джонс. – Откуда это он взялся? – спросил Уилл Сентри. – Старый О. Джонс ездит всегда, – сказал дядюшка. Я поглядел на кухонный стол. Банка с сардинами исчезла. «Вот это да, – сказал я про себя, – дядюшкина жена быстротой с молнией поспорит». – Катберт Джонни Форнайт. Как раз то, что нужно, – сказал дядюшка. – Он волочится за женщинами, – опять вставил Уилл Сентри. – Как и ты, – возразил мистер Бенджамин Франклин, – но только ты проделываешь это в мыслях. В конце концов дядюшка одобрил весь список; в какой-то момент он сделал паузу и сказал, перескочив через одно имя: – Не будь мы христианской общиной, мы бы утопили этого Боба Скрипача в море. – Можно сделать это в Порткоуле, – ответил мистер Франклин и вскоре после этого поднялся уходить, а Уилл Сентри следовал за ним на расстоянии не больше дюйма, и их по-воскресному начищенные ботинки скрипели по кухонному полу. И незамедлительно возникла дядюшкина жена – прямо перед кухонным шкафом, с фарфоровой собачкой в руке. «Вот это да, – подумал я про себя опять, – ты видел когда-нибудь такую женщину, если она вообще женщина?» Свет на кухне еще не был зажжен, и она стояла в перекрещениях теней, и тарелки на буфете позади нее поблескивали, как белые и розовые глазки. – Мистер Томас, если вы исчезните в следующую субботу, – сказала она дядюшке своим слабым, шелковым голоском, – я уеду домой, к маме. «Ничего себе, – подумал я, – у нее еще и мама есть. Ну прямо старая плешивая мышь – а будь их целая стая, не хотел бы я с ними повстречаться в темном месте». – Я или шарабан, мистер Томас. Я бы сделал выбор без промедления, но дядюшке потребовалось почти полминуты, чтобы наконец сказать: – Ну что ж, Сара, любовь моя, я выбираю шарабан. Он взял ее под мышки, поднял, поставил на кухонный стул, и она треснула его по голове фарфоровой собачкой. После этого он снял ее со стула, и тогда уж я сказал: «Спокойной ночи». Всю оставшуюся часть недели дядюшкина жена шмыгала по дому со своей вездесущей тряпкой для пыли и шебуршилась по углам, а дядюшка сопел, трубил и надувался, а я все время старался чем-нибудь заняться, чтобы не попадаться им под руку. А за завтраком в субботнее утро, в то самое утро, на которое был назначен отъезд, я обнаружил на кухонном столе записку. Вот что в ней говорилось: «В кладовке есть немного яиц. Перед тем как лечь в постель, снимай ботинки». Да, дядюшкина жена ушла, исчезнув с быстротой молнии. Увидев эту записку, дядюшка вытащил из кармана полотнище носового платка, и трубы его издали такой рев, что тарелки на буфете задрожали. – Одна и та же история каждый год, – сказал он. Потом взглянул на меня: – Нет, в этом году есть кое-что новое. Ты должен поехать со мной, и мне страшно подумать, что скажут об этом все остальные. Шарабан подкатил, и, когда все участники поездки увидели нас с дядюшкой – мы выскочили вдвоем из лавки, оба наглаженные, начищенные, при полном параде, – они зарычали, как звери в зоологическом саду. – Вы берете мальчишку? – спросил мистер Бенджамин Франклин, когда мы уже влезли в шарабан. Он посмотрел на меня с откровенным ужасом. – Мальчишки – это отвратительно, – проронил мистер Уизли. – Он за него не платил, – вставил Уилл Сентри. – Для мальчишки места нет. И потом, их в шарабанах вечно укачивает. – И тебя тоже, Энох Дэвис, – ответил дядюшка. – С таким же успехом можно брать с собой и женщин. По тому, как было произнесено это слово, стало ясно, что женщины гораздо хуже мальчишек. – Уж лучше, чем брать дедушек. – Дедушки – это тоже отвратительно, – сказал мистер Уизли. – А что мы с ним будем делать, когда остановимся подкрепиться? – Я дедушка, – добавил мистер Уизли. – До открытия осталось ровно двадцать шесть минут, – заорал старичок в панамке, не глядя на часы. Про меня они тотчас забыли. – Молодчина! – закричали они мистеру Кадвалладуру (а это оказался он), и шарабан тронулся в путь по улице нашего городка. Несколько хмурых женщин с порогов своих домов мрачно смотрели вслед удалявшемуся шарабану. Какой-то малыш помахал нам ручкой, но мать наградила его оплеухой. Было чудесное августовское утро. Мы выехали из городка, переехали через мост и поднимались уже по холму к Стиплхэтскому лесу, и вдруг мистер Франклин, держа в руках список, громко закричал: – А где старина О. Джонс? – Где старина О.? – Старина О. остался. – Без старины О. мы ехать не можем. И хотя мистер Уизли шипел всю дорогу, мы повернули и поехали обратно в городок, где на пороге «Принца Уэльского» старина О. Джонс терпеливо ждал, покинутый всеми, с холщовой сумкой в руках. – Мне вовсе не хотелось ехать, – заявил старина О. Джонс, когда они втащили его в шарабан, похлопывая по спине, усадили на сиденье и всучили в руки бутылку, – но я ведь езжу всегда. И мы покатили через мост, вверх по холму, в зеленых потемках леса, по пыльной дороге, и мимо мелькали ленивые коровы и утки. Вдруг мистер Уизли заорал: – Остановите омнибус! Я оставил зубы на камине! – Ну и что? – ответили ему. – Вы же никого кусать не собираетесь. – И ему дали бутылку с соломинкой. – А если я захочу улыбнуться? – спросил он. – Нет, нет, только не вы, – ответили ему. – Который час, мистер Кадвалладур? – Осталось двенадцать минут! – прокричал им в ответ старичок в панамке, и все в один голос начали поносить его. Шарабан остановился у дверей «Горной овцы» – маленькой, неказистой таверны, соломенная крыша которой напоминала парик, изъеденный стригущим лишаем. На флагштоке у мужской уборной развевался флаг Сиама. То, что флаг был сиамским, я знал по сигаретным коробкам. Хозяин таверны стоял на пороге, приветствуя нас с улыбкой прикинувшегося овечкой волка. Это был долговязый поджарый мужчина с гнилыми зубами, сальными завитками на лбу и сверлящим взглядом. – Какой чудесный летний день! – произнес он и тронул завиток когтистой лапой. «Точно так же он обратился к овечке, спустившейся с гор, прежде чем сожрать ее», – подумал я про себя. Честная компания, блея, высыпала из повозки и кинулась в таверну. – Присмотри-ка за шарабаном, – сказал мне дядюшка, – чтоб никто его не увел. – Да некому тут его увести, – ответил я, – разве что коровам. Но дядюшка уже самозабвенно трубил в свой рог внутри таверны. Я смотрел на коров, а они на меня. Больше нам просто ничего не оставалось. Три четверти часа тянулись, как долгая тягучая туча. Солнце бросало свои лучи на пустынную дорогу, на забытого, никому не нужного мальчишку и коров с бездонными, как озера, глазами. Компания в темноте таверны была уже до того переполнена счастьем, что била посуду. Бретонец из «Лукового Шони», в берете, со связкой луковиц на шее, подкатил на велосипеде и остановился у дверей. – Quelle un grand matin, monsieur,[1 - Какое прекрасное утро, сударь (искал, фр.).] – сказал я. – Ба, да тут французы! – воскликнул он. Я пошел за ним по коридору и заглянул внутрь. Участников поездки я узнал с трудом. У всех изменился цвет кожи. С лицами из свеклы, ревеня и переспелой арбузной мякоти, они с гиканьем отплясывали в темной, застланной дымом комнате, словно чудовищно постаревшие сорванцы, а посредине раскачивался дядюшка, состоящий из рыжих усов и множества животов. На полу лежали разбитый бокал и мистер Уизли. – Всем налить! – орал Боб Скрипач, избежавший наказания маленький человек с ясными синими глазами и пухлой улыбкой. – Кто обокрал сироток? – Кто продал собственного малютку цыганам? – Доверишься старику Бобу – он доведет тебя до беды. – Издевайтесь, издевайтесь на здоровье, – усмехаясь, приговаривал Боб Скрипач, – я вас всех прощаю. Из духоты и галдежа неслись крики: – Где старина О. Джонс? – Где ты, старина О.? – Он на кухне, готовит себе обед. – Уж про обед-то он никогда не забудет. – Молодчина. – Выходи-ка, подеремся! – Не сейчас, попозже. – Нет, сейчас, пока я в запале. – Посмотрите-ка на Уилла Сентри, он прямо подметки рвет. – Посмотрите, какие он кренделя выписывает! – Посмотрите-ка на мистера Уизли, вон – разлегся барином на полу. Шипя, как гусь, мистер Уизли поднялся с пола. – Этот мальчишка нарочно толкнул меня, – сказал он ткнув в меня пальцем. Я предпочел выскользнуть по коридору на дорогу, к ласковым, добрым коровам. Время плыло медленно, коровы пялились на меня, я кинул в них камень, и они, не переставая пялиться, поплелись прочь. Потом из таверны выкатился дядюшка и, надуваясь как шар, затрубил в свой рог, и тогда из дверей с шумом вывалились все остальные. Они выпили в «Горной овце» все до капли, мистер Уизли выиграл связку луковиц, которую человек из «Лукового Шони» предложил для розыгрыша в таверне. – Какой толк в луковицах, если зубы остались на каминной полке, – сказал он. Я посмотрел в заднее окошко громыхающего шарабана и увидел, как таверна становится все меньше и меньше. А флаг Сиама на флагштоке у мужской уборной развевался теперь на середине мачты. «Голубой бык», «Дракон», «Звезда Уэльса», «Кислые гроздья», «В объятьях пастуха», «Абердовейские колокола» – мне ничего другого не оставалось в этом взбесившемся августовском мире, как запоминать названия всех таверн, где останавливалась честная компания, и караулить шарабан. И всякий раз, когда шарабан проезжал мимо таверны, мистер Уизли начинал кашлять, как старый козел, и кричать: «Остановитесь! Я задыхаюсь, я сейчас умру!» И все мы послушно выходили из шарабана. После обеда таверны закрывались, но для участников поездки это не значило ровно ничего. Всю вторую половину дня они распевали гимны и галдели за закрытыми дверьми. Когда в «Пивную Друида» через черный ход вошел полисмен и уставился на этот хор с пивными кружками в руках, Ной Боуэн шикнул: «Эй, тише там! Пивная закрыта». – Откуда вы приехали? – спросил полицейский застегнутым на все пуговицы, сдавленным голосом. Ему ответили. – У меня там тетушка живет, – сказал он. Вскоре он уже пел вместе со всеми «В чаще лесной». Но наконец мы все-таки поехали дальше, шарабан подпрыгивал, дребезжа старческими голосами и бутылками, и вот подкатил к реке, стремительно несущейся среди плакучих ив. – Вода! – завопили все. – Порткоул! – пропел мой дядюшка. – А где ослы? – спросил мистер Уизли. И, пошатываясь, они выбрались из шарабана и с гиканьем зашлепали по воде – вода была холодная, прозрачная, бурлящая. Мистер Франклин, пытаясь станцевать польку на скользких камнях, дважды свалился в воду. – Не так-то просто, – с достоинством произнес он, отряхиваясь на берегу. – Вода холоднюшая! – кричал кто-то. – Чудесная! – Теплая, как пуховая перина! – Тут лучше, чем в Порткоуле! И сумрак, тепловатый и мягкий, опустился на три десятка необузданных, мокрых, пьяных, плещущихся в воде мужчин, забывших обо всем на свете на этом краю света – в западной части Уэльса. – Эй, кто там есть! – крикнул в небо Уилл Сентри пролетавшей мимо дикой утке. В поисках рома для согрева они остановились у «Гнезда отшельника». – В тысяча восемьсот девяносто восьмом году я играл за Аберавон, – сказал Эноху Дэвису незнакомец. – Врешь, – ответил Энох Дэвис. – Могу показать фотографии, – ответил незнакомец. – Поддельные, – ответил Энох Дэвис. – Да у меня дома и форма есть; хочешь, покажу? – Все краденое. – Да приятели подтвердят! – в бешенстве закричал незнакомец. – Подкупленные, – ответил Энох Дэвис. По дороге домой в темноте, мерцающей бликами лунного света, старина О. Джонс начал готовить себе ужин на примусе посреди шарабана. Мистер Уизли от дыма закашлялся до посинения. – Остановитесь! Я задыхаюсь, я сейчас умру! – кричал он. Мы вышли прямо в лунный свет. Таверны поблизости не было. Вынесли оставшиеся ящики, примус, самого старину О. Джонса, поставили все это посреди поля и сели кружком, пили пиво и пели песни, а старина О. Джонс готовил пюре и жарил колбасу, и луна проплывала над нами. Там-то я и заснул, привалившись к всхолмленному дядюшкиному жилету, и слышал сквозь сон, как Уилл Сентри кричал плывущей в небе луне: – Эй, кто там есть? notes Примечания 1 Какое прекрасное утро, сударь (искал, фр.).